Почему "слоган", а не роман? Сначала как-то по-бурсацки выспренно "хроноонтичный", а затем - вот этот самый мещанский "слоган"? Слоган - это что-то из области рекламы, бизнеса, журналистики. Я понимаю, всем хочется заполучить быть услышанными, получить премию, попасть в рейтинг, давать потом пресс-конференции, быть в центре внимания: Но для этого всего нужна одна маленькая малость - свой стиль, дающий право причислять себя к людям, занимающимся литературным трудом. А его, как я понял: нет!

Роман - это всегда история. Большая история с началом-завязкой, кульминацией и финалом-концом. История из жизни людей, или даже целого общества в какой-то определенный момент истории. Когда же сегодня, после нашего успешного присоединения к "Закату Европы", сам принцип историзма и у нас благополучно сошел на нет, уступив место жанру рассказа или, на худой конец, даже повести, что можно сказать в этот момент? Только разве что это: "хроноонтический слоган". Нечто перпендикулярное само себе, так как "хроноонтический" - это уже понятийный нонсенс: "безвременноевремя".

В качестве неловкого оправдания можно указать на обширную уже литературу, более характерную для самоотчетов участников разного рода гуманитарных тренингов и психопрактик, чем на классический роман XIX века, можно продолжить ряд "эстетики словесного творчества" за грань привычного романа-диалога, но что это, в конечном счете дает нам, читателям этого новоиспеченного жанра? В конце концов, любая публичная литература предназначена именно для нас: Что он дает, этот чужой дневник, открытый невзначай на какой-то странице?

Что ответить эстетствующему прагматизму? Да и надо ли: Это все равно будет "не-то". Как передать словами то постоянное удивление, которое испытывает человек, лишенный - казалось бы! - самых привычных атрибутов жизни, и который поставлен один на один против всего мира!.. Можно сказать, что это не по-товарищески, можно указать, на какие-то моменты, которые есть не только в этом переживании, но и во всяком Этом переживании, но это уже будет потом, после встречи-знакомства. Далеко отстоящему от этой вечной границы трудно объяснить и описать весь тот восторг и ужас, всю ту гамму быстросменяющих друг друга образов и чувств, которые буквально захлестывают тебя после каждого такого касания-сна. И пусть потом в жизни что-то начинает происходить как в прошедшем сне, что многие невежды назовут впоследствии "фатализмом", пусть на твоем пути возникнут какое-то препятствия и препоны, важно просто суметь сохранить тот самый восторг, который испытываешь каждый раз, когда Оно приходит, это касание.

На невидимой сцене появляется древнегреческий хор, который начинает петь на мотив спиричуэлс, прихлопывая в ладоши:

ХОР: Пусть будет так!

В зале - аплодисменты.

"Ты богоматерь, нет сомненья,

Не та, которая Христа

ЖАННА д'АРК (громко и чуть насмешливо): Приветствую тебя, дева, качающаяся на дубе!

МАРИЯ (вздрогнув): А, это ты, дева-воительница... (замечает голову в ее руке). А это что такое, вернее, кто это?!

ЖАННА д'АРК: А это!... (поднимая голову и рассматривая ее в фас и профиль). Это - гриллен-копф, некогда горячая голова.

МАРИЯ (брезгливо и немного сочувственно): Зачем она тебе? Выбрось ее!

ЖАННА д'АРК: О нет! Она нам сейчас пригодиться. (Кивает головой на Эдну). Что там сейчас у них? (на Эдне включается телевизор, по которому транслируется матч Россия-Украина). И какой счет? А вот - "ноль-ноль". Прекрасно! Мне кажется, пора уже нам вмешаться в этот процесс. Ты не находишь?

МАРИЯ: А что будешь делать с головой?

ЖАННА д'АРК (задумчиво повторяя): Головой, головой... Что бы такое придумать, что бы поверили... А вот! Давай, сначала одни забьют гол, а затем в совершенно глупой ситуации - другие! И все поймут - Ее Величество Случай здесь!!

ГОЛОВА (не открывая глаз): Голосуй за Михася - вот и сказочка уся!

ЖАННА д'АРК: Проснулся, Иосиф ты мой любимый! Ну что, не верил в Синклит России, теперь вот допущен в святая святых. Правда, не весь, а по частям!

МАРИЯ: Отпусти его!

ЖАННА д'АРК: Нет. Я его лучше подложу в решающий момент.

Крики "Гол!". Счет в матче Россия-Украина становится "Один-ноль".

ЖАННА д'АРК: Ну вот, решающий момент и пришел. (Осторожно перебирается на Эдну, кладет голову, затем быстро уходит, оборачивается, голове) Не бойся. Я тебя потом заберу. Нам еще с тобой предстоят пошурудить в Таганий Роке.

МАРИЯ: А что там?

ЖАННА д'АРК: Надо создать новое пророчество! Кстати, ты приготовься на всякий случай, может быть тебе опять придется появиться! Хотя, лучше обойтись каким-нибудь текстом или символом. Но, кажется, ребята решили играть всерьез.

МАРИЯ (встает): Я готова.

Свет в Срети гаснет. На Эдне играют в футбол. В воротах - Вий и ваххабитский Иблис, на поле Шайтан, Сатана, Дьявол и Черт. Назначен штрафной. Дьявол разбегается и бьет Головой. Она подлетает к Вию, и у нее открывается глаза. У Вия тоже. Вий хочет сначала ее поймать, затем отбить, затем валится на спину вместе с ней. Голова дико кричит: "Есть, гол!". Общая паника, пополам с криками: "Черт возьми!", "Это же надо так!", "На 87 минуте!".

ГОЛОС ЖАННЫ д'АРК: А теперь твоя очередь!

ГОЛОС МАРИИ: Я готова.

ГОЛОС ЖАННЫ д'АРК: Иди.

Мария идет по проходу через зрительный зал. За ней закрывается дверь. На Эдне завершается футбольный матч.

ЖАННА д'АРК (появляясь в белом плаще, с мечом и Головой в руке): Ну вот, как там... "В белом плаще, с каким-то там подвоем". Ту, туру-ту-ту-ту-ту... Ну, голова, на выборы? (Голова послушно кивает ей).

ЧЕТР: Ушла?

ШАЙТАН: Ушла.

САТАНА (величественно): Ну, пусть идет! Как там у тебя в Истамбуле? Все готово?

ШАЙТАН: Все, мессир!

САТАНА: Ну, вот и ладненько! Дуэль? Прекрасно, прекрасно! Обожаю дуэли! Эдак наведешь свой пистоль, возьмешь своего друга-недруга на мушку, и медленно, очень медленно начинаешь спускать свой курок: Бац! И вот он уже лежит распластанный на снегу, в луже собственной крови! А вокруг все бегают, суетятся, ревут!

ШАЙТАН: Прямо Черная рэчка, Мэссир!

САТАНА: Не "Рэчка", а просто черная река. Через которую кому-то просто так ходу нет. Условия дуэли готовы?

ЧЕРТ: Так точно, сэр!

САТАНА: Читай!

ЧЕРТ (раскрывает манускрипт): Условия дуэли между господином Пушкиным-Грилленкопфом и господином Кёгиняном. Пункт первый: Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга, за пять шагов назад от двух барьеров:

САТАНА (задумчиво): Имеется в виде Москва и Таганрог:

ЧЕРТ (продолжает читать): Пункт второй: Противники, вооруженные пистолетами:

САТАНА: Постой! "Пистолетами": как-то все это несовременно! В эпоху интернета и эмтиви надо что-то придумать получше..

САТАНА: Нет, все это уже пройдено, мой друг! Надо придумать что-то вновье: какой-нибудь такой прибор, который бы и убить бы смог, но и помочь при случае: Вот!! Огненными мечами! (обращается к окружающим). Правда, хорошо придумал?!

ЧЕРТ: Только Ваше Зловреднейшество, мечи те совсем поутухли.

ЧЕРТ: Да вот: мы, того: играли в свойку с царевичем Димитрием, да об землю-то все мечи и затушили:

САТАНА: Та-а-ак! Начинается! Не успели выиграть, как уже проиграли! Достать те мечи! И раскалить до бела! Немедленно! Иззыди!

Иблис, а за ним все остальные пускаются по проходу.

": ночью мне приснился актер, игравший Николая II,

которому я почему-то должен был предложить играть в этой пьесе (!?).

И только уже поздно вечером я услышал,

Жизнь - это не пьеса, но порой и во время пьесы люди теряют головы или носы, а "правдивая история".

Наша правдивая история началась с весьма непримечательного факта: мой шурин Андрей (муж моей сестры) случайно стер все свои файлы, плоды четырех лет "титанической работы над словом", причем, как было принято считать, слово надо было писать почему-то обязательно с большой буквы: ":над Словом". Все это было бы не так смешно, если бы не мое упорное желание побыстрее избавиться от этого самого "слова", которое почему-то обязательно должно было быть "С Большой Буквы". Причины для этого были разные, но в основном человеческого порядка: дело все в том, что тот самый текст (который с большой буквы!) писал совсем не я, а что-то такое иное, которое и использовало мой талант, весьма редкий на тот момент, для своих целей. Нет, чтоб там, какой любвеобильный сценарий написать, вроде Дуни Смирновой, "Мои окаяные дни", или "Субтропическое мсяо", вроде г-на Сорокина, нет, это самое Оно (да, да, не смейтесь, обязательно с большой буквы! Только с Большой!!), выдумало сочинить некий "хроноонтический роман", где вздумало почему-то хаять известного и, конечно же, великого во всех смыслах, всенароднолюбимого всеми поэта, "Солнце нашей поэзии", словом, вы уже поняли, что речь пойдет про Него, про того, кого еще в школе мы узнаем из букваря:

(введение и краткий глоссарий)

Прямо передо мной, внизу под обрывом лежал мертвый город (Миц-Рим, Танаис-2, без названия, поселок Вечность), от которого осталась только звенящая мошкара в воздухе, да легкий изгиб миусского лимана к Азовскому морю.

Когда-то очень давным-давно, когда люди не послушавшийся одного странного глупца, который говорил что-то про другую жизнь, пришла огромная волна и смыла весь город под воду. Не стало ни прочных домов, ни узких улиц, все засосало поднявшееся моря.

Вернее, того человека послушали, но для верности и покоя решили убить.

Его четвертовали на главной площади. В праздничный день. И все кричали - "Распни! Распни!". Его растянули на перекладинах колеса, руки и ноги закрепили, а затем отрубили одна за одной. Последней отрубили голову, воткнули ее на шест, и шест поставили на центральной площади. Для устрашения и показа своей собственной силы.

Миц-римляне не вмешивались. Они смотрели сверху вниз на них, как на дикарей.

Только через несколько дней голова с центральной площади пропала. Говорят, что ее украли какие-то женщины из секты, которую он основал в этом городе, затем говорили, что будто тело его воскресло, и, - что самое невероятное! - он стал царем одного из степных племен...

И когда он умер - готты или казары воздвигли ему перед самым городом огромный царский холм, как напоминание его проклятия.

И вот город мертв. Великий город Миц-Рим мертв! Сбылось предсказание Великого Анахарсиса! И только степной ветер гуляет теперь по его улицам.

Вдоль лесопосадки идет колонна людей. Кое кто из них несет вещи, рюкзаки, матрасы, в руках у некоторых палки. На некоторых - майки с Великой Кварантой. С некоторыми идут дети, другие несут на плечах и спинах своих малышей.

- Здравствуй!

- Здравствуйте. - Девушка отвечала осторожно, с некоторым уважением к ведущему проекта.

- Как тебя зовут?

- Той Тла, по Вашему будет - Анной.

- А меня - Улиссой. - Невольно передразнила та ее. - Ты, наверно, новенькая в отряде?

- Да, я недавно прошла первое испытание... - Анна чуть поводит по-мальчишески стриженной головой.

- И наверное решила добыть что-нибудь великое для себя или своих близких?

- Да, нет! - Девушка чуть щурится, глядя куда-то вперед и только потом на Улиссу.

- Нет?.. А что же тогда?

- Но ведь, если я скажу, это может не исполниться?..

• Дело не в том, говорить или нет, дело в том, бояться ли, что то, что сказала не произойдет, или нет.

Несколько секунд они идут молча, женщина лишь иногда бросает снизу вверх задумчивый взгляд на тонкую струйку пота, бегущую по загорелой, коротковатой шее с мягкими бугорками сухожилий и вен, на ее сильные руки, иногда перебирающие лямку рюкзака, мягко выступающие под топиком рельефные мышцы пресса, на мышцы ног, неутомимо переступающие по обильной, наполненной ароматами летних трав, земле.

- А почему мы идем не по шоссе, так же быстрее? - Девушка чувствует ее взгляд, и старается перевести на разговор.

- Шоссе - это черная дорога Хаоса. - Женщина отвечает задумчиво и даже чуть печально. - По ней легко идти, но что их ждет впереди - никто не знает. Когда жизни становится слишком много - она превращается в смерть. Когда порядок остается один на один сам с собой, то он обращается в хаос. Скоро обратная волна безымянного хаоса потечет по дороге жизни, среди людей, несущихся ветрами перемен, но так и не смогших подняться выше Домов Жизни и Смерти.

Той Тла опять смотрит куда-то в даль, однако, очень внимательно прислушиваясь к тому, о чем говорит ей Улисса, будто стараясь первой увидеть эту самую волну Хаоса, которая придет с Той стороны.

За окном застучало, завыло, загремел чей-то карниз, несколько запоздалых прохожих бросились прочь из парка, кутая головы в плед. Усталый прохожий медленно и обречено прошел в парк, явно не обращая никакого внимания на начинающийся дождь. Из одного кармана у него торчала газета, с какой-то едой, из другого - бутылка. Чужой человек в этом запорошенном мире, какой-то странный "абориген" этих мест, не обращающий никакого внимания на шум празднолюбопытствующих толп, очевидно, славянин, или даже русский, он не обращал внимания на хлынувший дождь, готовясь предпочти ему первую попавшуюся на пути лужу.

Именно в этот момент дождь всерьез и рванул.

Стена дождя буквально скрыла их, хотя до них не было даже и сотни шагов. Зонтик бонны тут же сдуло из рук, ее саму туда же неведомой силой потянуло, так что, если бы тот самый славянин ее не схватил за грудь, то ее бы просто укатило.

Обхватив ее за плечи, и немного закрывая собой, он повел растерявшуюся женщину к дому, что-то ей, очевидно, крича сквозь вой и рев дождя. Она еле махала рукой, наклоняя к его груди свою голову, он то же старался к ней прильнуть, так как вдвоем им было легче

Чей-то вырванный зонт ударил бонну по руке, забился, закружил, затем освободился и полетел дальше искать какого-то обидчика или просто так, жить по судьбе.

Наконец, они вернулись.

Дождь буквально ручьями лил с их прилипших одежд на пол, тут же образуя довольно внушительную лужу. Бонна держалась за ушибленную руку, славянин был весел, и чуть было не пел, так как, очевидно, действие хмельных паров еще не прекратилось. Госпожа Гумберт попросила бонну приготовить ему ужин, но он сказал: "Only постель", качаясь прошел за бонной в предназначенную ему бывшую "лучшую комнату" на первом этаже, о чем-то весело и развязно опять заговорил с ней, бонна ему что-то ответила, затем, собрав его сырую одежду, выскользнула за дверь.

Госпожа Гумберт возле двери увидела ту самую злополучную записку, которую она приняла за оберточную бумагу для мяса или рыбы. Она медленно подошла, подняла ее и: увидела там какой-то кириллический текст.

Но на троне как-то раз

Появился: пидарас.

Ни зверенка, ни лягушка,

А какая-то пеструшка.

То ли баба, то ль мужик -

Ростом вовсе невелик.

Причиндалы все, но люду

Дальше шли обрывки еще какого-то текста, уже на английском языке, очевидно, автор готовил перевод непонятого ею текста, но из тех слов, что она сумела разобрать, речь в ней шла о какой-то русской народной легенде и процедуре выборах царя в России. Но госпожа Гумберт слабо разбиралась в политике, поэтому посчитала текст какой-то прокламацией, а самого автора - журналистом, поэтому она положила текст на письменный стол, намереваясь отдать его поутру самому автору.

Ночью ей показалось, что хлопнули ставни. Она взяла свету, и спустилась по лестнице вниз. Все было тихо, только в комнате их временного постояльца горел свет.

"Странно!" - подумала она, - "Ведь я не говорила донне дать ему свечей, откуда же здесь будет свет?"

Она подошла вплотную к двери - и только тут заметила, что свет струился из-под двери. Да, да! Именно струился. И именно из-под двери, так как сама дверь была тщательно закрыта.

Она в нерешительности постояла какой-то момент, затем твердо взялась за ручку - в своем доме! В своем доме! - и: медленно дверь потянула к себе.

Свет за дверью усилился.

Посредине комнаты сидел на полу голый человек, и что-то бубнил. Очевидно, какую-то непонятную молитву.

Вокруг него разливался тот самый свет, который струился за дверь.

Она вдруг ощутила на своем лице нежное прикосновение струй этого светоносного дождя, его нежное-нежное прикосновенье: будто мягкий крем слегка ожег ее лицо, будто лицо окунулось в колодец с чистой родниковой водой, и само собой ее лицо подтянулось, намечающийся морщинки около век, ощутив это бальзамическое прикосновение, будто на мгновение обратно в кожу втянулись, а затем рассыпались, разлились, исчезли легкой волной, оставив после себя непонятное пока еще жженье-томленье, будто какой-то непонятный вопрос, который перешел теперь в другую свою, гораздо более мощную и ясную половину.

Госпожа Гумберт будто заснула или застыла в тот самый момент.

Как она очутилась на середине комнаты, почему она там очутилась - все это теперь не имело значения! Она подошла к нему, и: положила свои руки ему сзади на плечи. Он как будто ждал всю жизнь этот момент. Он нагнулся сильней, и она как будто бы воспарила над ним.

Откуда-то появился двугорбый конь, которого оседлал этот русский. Она еле успела схватился за его гриву, как конь, перелетев через какой-то огонь, помчал их по какай-то пустыне.

Конь-огонь забирался все выше и выше. Становилось труднее дышать, но, одновременно с этим, дыхание становилось почему-то спокойней и тише.

Русский конь-огонь еще больше взъярился, поднапыжился, надулся, а затем - они вышли в прохладную ночь.

Здесь уже не было не света, ни звездной пыли, одна только тьма густела со всех сторон, да и самих-то сторон уже не было. Один космический мрак покрывал собой окружающее их пространство.

Когда-то в детстве госпожа Гумберт хотела дотронуться до звезд рукой, но родители просветили ее, что звезды - это такие огненные шарики, которые тут же ее сожгут. Она им верила, но желание дотянуться до звезд рукой от этого не проходило.

Уже гораздо позднее, когда она пошла в частный пансион для девочек, она прочитала стихи какого-то начинающего поэта, и они запомнились ей такой же строчкой:

Серебрит путиной:"

Но стихотворение этого она не записала, был упущен момент. А потом уже не найти автора, не разыскать самого стихотворения она так и не смогла. Да, собственно говоря, особенно она его и не искала.

Он шел как бы с другой стороны этой же самой тьмы-пустоты, которая не была пустотой-тьмой! А была самой большой плотностью на свете!

Он шел из той же самой пустоты, но был другой - он был светом!

И тогда она смутилась на миг, ибо ей показалось в это мгновение, что она еще не готова, чтобы ступить туда. Она взмахнула рукой, и снова оказалась на полу, стоящая за спиной у него.

Но он не отпустил ее. В ту же секунду, он несколько раз дернул рукой, и языки, буквально вихрь белого пламени охватили его и ее, и снова бросили в путь.

Здесь она уже ничего не помнит.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда на следующий вечер Гумберт Гумберт вернулся из лагеря с маленькой Ло, то в доме они нашли на полу только какую-то рваную промокшую бумагу, и больше ничего - никакой записки! Они быстро постелили каждый свою постель, и затем маленькая Ло пришла к нему сквозь сон.

Она медленно прошла сквозь стены и, подойдя к нему, немного остановилась, не решаясь, как ей быть. Затем она мягко вошла в него, а он отдался ей как маленький ребенок. Она взяла его на руки, понянчила его, дала ему тонкогрудую сиську, он нежно заворковал: "Мамочка! Огу, огу!".

Затем она снова вошла в него, и он буквально притянулся к ней своими тонкими чреслами. Сзади ей было и хорошо и удобно. Он стонал под ней, говоря: "Ну еще! ну еще!!". И она заботливо и нежно входила или вливалась в него еще и еще раз.

Им обоим было хорошо.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда на следующее утро вернулась госпожа Гумберт, они спали каждый в своей постели, бережно храня свою маленькую тайну.

До 16 ноября 1952 года, когда он скончался от разрыва сердечной аорты, оставалось всего ничего - каких-нибудь четыре года. Четыре сумасшедших года, когда:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Владимир Набоков встал из-за стола. Посмотрел на только что написанный листок. Что-то не сходилось. "Наверное, придется выкинуть русского дурака, и заменить его американским актером! Нет, еще лучше - развратником-злодеем! У него будет свой замок, где будут съезжаться его старые друзья, такие же поклонники "патологических состояний и извращений", как правильно заметил в своей статье "Можно ли стыдиться чувств?" - это надо отметить, даже внести в текст, где-нибудь в предисловии! - один почтенный джентльмен. "Тогда пропадет вся линия с матерью Ло! И непонятно, откуда могло появиться такое девятилетнее чудо!"

Набоков снова встал из-за стола. Походил по номеру гостиницы. Взял другую карточку, начал почти что механически читать текст:

Глаза скользили по тексту почти что не видя ничего под собой. Скоро должна вернуться жена, и ему хотелось преподнести ей сюрприз - готовую полифонию двух линий - Гумбер Гумберта и Ло, а, с другой стороны - русского поэта-шута и госпожи Гумберт. Но что-то полифония не выходила.

Вообще-то это типичный толстовский прием - брать несколько линий и вести их! - смотри "Анну Каренину"! - западному читателю будет довольно и одной!

"Не будем перегружать роман еще одной русской шизофренической линией!".

Он услышал голос жены и детей. Пора было к ним идти.

Он еще раз посмотрел на только что написанный листок, и: бросил его в камин. "Пусть едят меня такого, другой стороной - я как-нибудь позже осчастливлю их!".

Да, и написать еще: "В угоду старомодным читателям, интересующимся дальнейшей судьбой "живых образов" за горизонтом "правдивой повести":" сообщим о себе какую-нибудь чушь!

Довольный собой, он вышел в гостиную

Она отошла в сторону, вышла из круглой посадки темнеющих в тишине ночи деревьев, и пошла медленно под луной в сторону плотины.

Сзади послышались быстрые шаги, и невысокая фигурка Улисса оказалась рядом с ней.

- Ты здесь уже была?

- Нет.

- А я знала, что Вы меня догоните. - В ее голосе послышался вызов: и протест.

- Правда?... - голос еле видимой Улиссы излучал изумление, но Анна так уверенно шла вперед, что она невольно отдалась ее стремительному порыву.

Весьма скоро они подошли к искусственому пруду, образованному невысокой плотиной.

Анна, взял последовательность действий на себя, резко освободилась от мешающего ей топика, затем сняла велосипедки, и, не оглядываясь резко пошла в воду. Что делала Улисса она не видела, все заглушал шум раздвигаемой ее коленями воду.

Сразу под берегом дно уходило круто вниз, так что она бросилась в темную, ласково принявшую ее разгоряченное тело, воду, и быстро пошла гребсти сильными, почти мужскими сажеными.

Улисса вошла в воду за ней.

Анна плавала, и боясь, чтобы Улисса не воспользовалась тьмой, и под водой не начала бы ее: потому что она в эти моменты забывала все кругом, и под водой было: как-то неудобно.

Еще дома до Москвы она помнила похотливые прикосновения знакомых парней, которые бесстыже лапали их, купающихся в реке. Повторение этого стыда было бы ей неприятно. Она сделала широкий круг по воде, и подплыла к берегу, где-то в том же месте, где и входили.

Улисса снова неожиданно появилась у нее из-за спины. Стояла, отряхиваясь своими волосами, весело глядя прямо и успокаивающе ей в глаза.

Анна тяжело вздохнула, закрыла глаза, Улисса снова мягко и тяжело лизнула ее в самое выгибающееся место, Анна еще раз глубоко вздохнула, затем тихо охнула, и мягко растелилась на одежде и траве.

Улисса целовало ее снова и снова, затем она добралось до ее почти что голого лобка, но здесь ее поджидало удивление - клитор почти что не отвечал на ее продолжительные ласки. Улисса прошлась по нему языком еще раз, затем предоставила его своей правой руке.

За рулем сидел бравый танкист Петр, который уже принял на свою грудь не один пузырь местного самогона, закрашенного для цвета и отбития весьма резких сивуших масел, первача. Прямо перед собой он видел водную преграду, которую он намеревался форсировать вброд. Он снова видел себя в Чечне, "души" были там, в "зеленке", за высотою, и надо было форсировать ее в БМП.

"Здесь, под высоким небом Танаиса:

:Здесь, под спокойным небом Танаиса:

:Здесь, под античным небом Танаиса:

:Здесь, под ненастным небом Танаиса:

:Здесь, под бездонным небом Танаиса:

Вот дом, в котором я родился,

Вот кладбище, где буду похоронен, -

Занятые любовью, девушки ничего не слышали. Машина накрыла их собой, подмяв и потащив до самой воды.

Обратная волна по пруду доходит до головы полузадавленной машиной девушки. Она начинает стонать. Затем поднимает голову. Из-за поворота пруда виден неяркий свет. Она с усилием упирается рукой в бок машины и медленно вылезает из-под нее на открытое место.

Ноет бок, видно перебита ключица, одна грудь матается из стороны в сторону, отрезанная машинной как фрезой. Она придерживает ее одной рукой, а другой пытается ощупать себя, чтобы понять, что еще болит или разбито. Подтаскивает свои распухшие ноги к реке, смачивает кусок какого-то белья, попавшегося под руку, стирает кровь, обтирает небольшие раны от грязи, морщится, затем туго пребинтовывает себе велосипедками грудь, но "бинта" не хватает, приходится рвать его и тянуть к себе еще какие-то рубашки.

Улисса??

Закрывает глаза, придя в себя. Пробует встать, но не может. Закусывает губу. Затем медленно ползет вниз вдоль ручья. До лагеря не так уж и много пути. Надо бы поискать Улиссу, но сейчас она не может даже посмотреть под машиной, а тем более поднять ее.

- Улисса?! - она тихо позвала ее, но не услышала в ответ ни звука. Надо идти в лагерь, звать подмогу, иначе она не доживет до утра.

Она подползает к краю обрыва, с которого начинается вход в воду, затем подтягивает себя наверх, кусая что есть силы губы, хватается за стволы небольших кустарников, росших рядом с водой, или деревьев, сползать по склону. Колется о шипы, не удерживается, начинает быстро скользить вниз. Бьется лицом о какой-то бугор. Замирает.

Внезапно ощущает под собой что-то мягкое.

Становится на колени. Проводит рукой, пытается посмотреть, что это, еле продирая глаза от боли, но ничего не видно, как назло луна зашла за тучи, поэтому приходится просто ощупывать.

Это руки, это ноги... это грудь... Ее прошибает пот, и бросается в лицо кровь. Женщина! Улисса! Труп!

Она, беззвучно крича и качаясь, наклоняется над от ней.

Пытается снова крикнуть, но опять ничего не выходит, кроме свистящего шипа.

Надо хотя бы самой дойти! Она оттирает с лица пот, трогает пульс у Улиссы. Он не слышен. Она закусывает от боли губы, качается из стороны в стороны, затем наклоняется над ней, целует, накрывает лицо куском тряпья, отползает.

Начинает залезать на откос, стараясь держаться за траву.

На нее что-то сверху что-то бросается с шумом. Она в ужасе переворачивается на спину, бросает в эту сторону траву, оборачивается, летит вниз головой. Падает. Лежит рядом с неподвижной Улиссой.

Представили? Хорошо.

Теперь представьте часы. Они мерно тикают, тик-так, тик-так, тик-так, мерно качается маятник с балансиром. Сквозь прозрачную стенку часов виден их механизм. Быстро крутится маленькое колесико. Другое, связанное с ним, вращается быстрее. Третье - еще медленнее, но и в нем чувствуется тот же равномерный ритм. Маховик маятника постепенно заслоняет собой все, ритмично бьется то туда, то сюда, то туда, то сюда: Представили? Отлично.

Хорошо.

Достаточно? Хорошо.