PSYMOCT.COM

ВОСКРЕШЕННЫЕ СОЛНЦЕМ

(СкеNарий) продолжение

5.

- Так, - еще раз повторяю… - голос Михалкова, усиленный мегафоном, доносился из-за почти разошедшихся клубов дыма.

Возле/вдоль полуразрушенной стен рыбзавода разворачивалась толпа перебинтованных, уже запыленных третьей (или четвертой?) проходкой. Разворачивающаяся полуторка испугала лошадь, шедшую за ней с раненными, так что возница долго еще пытался заново выстроиться в ряд, так что с машин, стоящих вдоль сетчатого забора, начали кричать, подсказывать ему.

Наконец лошадь успокоилась и процесс очередного прохода толпы раненных и гражданских на баржу, которую должны разбомбить страшные немецкие «Мессеры», продолжился.

Но теперь в машину вместо дублерши села сама Маша Шукшина, загримированная… впрочем, как Машу не гримируют, все равно она играет одну и ту же роль, как и в жизни – «сволочную стерву, которая думает только о себе и своих капризах».

Толпа под крики Михалкова снова пошла через снова пошедший дым, затем впереди ей показалась машина, на которой восседала Маша Шукшина.

Машина несколько раз просигналила, так что толпа раненных посторонилась, пропуская высокое начальство, или её жену, что в российской (или – рабоче-крестьянской, советской!) глубинке почти одно и то же.

Голос Михалкова что-то комментировал и поправлял, но отсюда, от катера, где стояли, изображая что-то «погрузочное» бойцы НКВД, было не слышно.

- Очень хорошо! [нрзб.] – наконец донеслось и сюда голос со съемочной площадки.

Холод от Маши долетал и сюда, так что бойцы спецназа поневоле напряглись, так как вскоре и им предстояло ступать в неравный бой со своей грядущей из-за клубов дыма известностью («…так как они сняли в фильме известного режиссера!!»!).

Эпизод снят, и Михалков (рассекающий пространство «аки актер Евгений Симонов в роли Петра Великого», но в своей знаменитой «боцманке»), сопровождаемый группой соратников, направился на пирс, на котором была уже выстроена следующая сцена – погрузка на катер партархива, бюстов Ленина-Сталина и… личных вещей госпожи энкавэдешницы.

А вслед за ними, чуть приотстав, потянулись перебинтованные актеры из массовки, теперь же зрители, которые представляли собой действительно очень колоритное зрелище – вот именно «ветхое человечество», т.е. люди, лишенные не только неких связывающих святынь, но и направляющей руки какого-то очередного вождя, занятого сейчас другим делом. И как в добрые старые советские времена начался великий разброд и шатание, сдерживаемое только узкой горловиной прохода на пирс.

Голос за кадром.

«Этот хаос старых или устаревших технологий создания «человека социального» (он же «советский») был похож сверху на бульон, сдавленный только стеной и панцирным забором. Ударь сюда даже малая бомба паника была бы неизбежна, все побежали бы, безобразно давя еще раненных и детей с чемоданами, возвращающихся из летнего лагеря. Тут же образовалась бы пробка, затор, который никто бы не мог разобрать. А оттого начали бы лезть, потеряв последний человеческий облик, и на стену, и прыгать прямо в воду, пытаясь использовать самую малую возможность для того, чтобы выжить.

Просто выжить.

Но в сорок первом не в этом хаотическом состоянии был весь ужас положения первых месяцев войны. Дело было в том, что еще был силен страх перед фатально неизбежными репрессиями, которые обрушивались на того или иного человека, пытавшегося взять инициативу на себя. И спасти, хоть на день, хоть на час, хотя бы не допустить пробок и заторов при отступлении, но как-то самостоятельно организовать.

А сверху шли какие-то давно уже устаревшие приказы, так как центр, не доверяя никому, пытался всё решить сам.

И не мог.

В реальности происходило что-то такое, что ни телефоны, ни курьеры, ни успевали передать наверх. Не до конца сформированные мехколонны, призванные героически ударив, отбросить врага с нашей территории, проваливались куда-то в неизвестность, тут же терялись, едва войдя в соприкосновении с наглым и уверенным в себе противником».

Кадры из фильма.

- Ничего нового нам фрицы не показывают, - маршал Жуков из какого-то фильма про войну уверенно бросает уверенно руку на карту, лежащую на столе, - то же, что и в Польше, и во Франции - танковый прорыв, глубокий охват, окружение. Надо бить под основание этих танковых клиньев, - маршал ребром ладони уверенно бьет под основании такой стрелы, пронзившей наше расположение, но… даже его собеседник начинает робко ему возражать, а что было делать командирам, попавшим под танковые разломы?!

Голос за кадром.

«Героически сопротивляться?! Но кому, если танки уже буквально пролетели, прошли уже далеко за спину наших кадровых частей! А значит предстояли или длительные и малорезультативные бои в окружении, или… плен(!!!). 

«Мы в окружении!» - прозвучал уже страшный шопоток и колоны наших еще дееспособным войск теряли остатки управления, боезапасов, продовольствия.    

Войска превращались в массу, слабо понимающую, за что и зачем они должны умирать.

«Ветхое воинство», уничтожаемое от одной спички».

Михалков между делом поправил декораторов, заставив их перенести мешки с какой-то партдокументацией в более живописную кучу, переставить повыше опломбированные ящики, выдвинуть на передний план открытые ящики с маленькими бюстиками Ленина и Сталина, уложенных в опилки и никто бы не мог даже подумать, что фильм так и не вытанцовывался у него в душе. Молодые помощники, и более старшие, уставшие от обильных съемок на натуре в Нижегородской области, а затем и на Горьковском водохранилище, (а так же гостиничных номеров и неизбежных вечерних «возлие…»), торопились домой, в Москву, в комфорт своих удобных квартир, фильм подходил к концу, а… чего-то в нём не хватало(!). Не было того самого огненного шара, который загорелся в прошлой серии «Утомленных солнцем», проникая в заново воскрешенную – вроде бы! – вишневую усадьбу, снова оживляя уснувших было Фирсов, шкаф, барынь, прислугу, правда, ставшей теперь уже почти по-базаровски натуралистичной, и потому пьющую таблетки без разбору (для самолечения!). А так же занимающие деньги без разбору и просто пьющую «молодежь»,  и усатого Тихонова, соединившего в одном образе и Петю Трофимова, и замшелого «феодала» Гаева, хотя и сменившего свой дуэльный кий на советские газеты, в которых, так же ничего не понимающего в этой жизни, но однако не оставляющей при этом внутренней петушистости.

«- Сергей, арбузов еще нет!» - ну что можно сказать еще про человека, который не понимает, что вишневый сад теперь превращается в казарму, с казарменной чистотой и порядком, с инвентарными номерками на всех предметах, с цифрами служебного телефона, и - что самое важное! – цифрами того самого, заветного телефона, который ведет на Самый Верх, к Самому, и знание которого есть Жизнь и Жизнь с избытком, как раньше говаривали.

Михалков (в комишной фуражкэ) строил сцену, подчищая мелкие огрехи своих помощников, которыми он руководил мягко и уверенно, а… на душе его кошки скреблись.

И вроде бы кадр шёл сам собой, и фильм почти был снят, и море было как море, а… всё равно чего-то не хватало(…).

Не было того драйва, который был на предыдущих съемках. Он даже от отчаяния бросил сиквел, и начал снимать прежними «ударными» темпами фильм про современную войну («12»). И даже поехал в Канны на получение премии, и даже еще много-много еще что сделал (в том числе очередной Московский кинофестиваль), но… самый главный фильм не шел…

Не было огня, который бы зажег эти метры чем-то таким, что делает простую последовательность движущихся картинок настоящей жизнью. Даже больше, чем жизнь, так в отдельной истории вдруг оказывается такая огромная пространственность, которую в обыкновенной жизни если и встретишь, то потом долго не будешь знать, как жить в обыкновенной жизни…

Просто вставая и идя на работу…

Что испытывали многие фронтовики, вернувшиеся с той самой войны.

Вот именно это и хотелось показать, но как (????!!!)».

Михалков развернулся, что-то крикнул съемочной группе.

Затем уселся на кресло и начал смотреть подогнанную для съемок сцену посадки на катер.

Наш сценарист в какой-то низкой комнате, даже подвали – из потолка торчат разнообразные трубы, слышится шум спускаемой по канализации воды.

Расфокусировка.

Вращение камеры.

На место старого, снесенного в подвал хлама, появляется тоже низкая комната, только пол в ней – в белую и черную клетку, а над склоненным на одно колено сценаристом виднеется какая-то фигура, будто царя в короне, а над ним распятый человек.

Прямо напротив него стоит Лукашников, в руках которого короткий меч.

Лукашников ударяет сценариста по щеке, затем делает рыцарское colee – бьет его сильно мечом по плечу.     

Шевелятся губы, произносящие клятву, но слов не слышно.

Город с высоты птичьего полета.

Голос за кадром.

«Все города чем-то похожи – или реками, их пронизывающими, или железнодорожными или автомобильными потоками, которые где-то там незримо сейчас внизу текут. Есть маленький центр, обширная периферия, какие-то точки перелома, ландшафта или самой структуры растущего города. Если немного подсмотреть, то можно увидеть, как за развитием этой самой структуры возникает некий невидимый, раньше никогда не осмысливаемый план, и только с появлением картографии появляются не просто планы земель и городов, интересные, странные своей неправильностью, но и забавные, искаженные тем, что близко и уменьшенным знанием того, что далеко.

Вот, к примеру, возьмем план Иерусалима. Или Константинополя.

Появляются рисунки плана Иерусалима, каким его увидели крестоносцы в 1098 году. Затем Константинополь 1204 года.

Голос за кадром.

«Почему именно их?

А потому что несколько веков люди (а людьми тогда считались только православные!), строя свои города всё время имели в виду пророчества о новом Иерусалиме, новом небе и земле, которые непременно придут вместе со вторым Пришествием. И потому строили свои города, помня не только о земном виде, о тех событиях, которые произошли или тех планах, которые вынашивал тот или иной православный государь, но и Самых Главных Событиях, которые Произойдут. И памятование о которых есть непременное условие правильной жизни земной.

А забвение, вполне естественно, есть условие падения и вечного проклятия души.

Во веки веков.

И где ты православные люди не строили бы свои города – на далеком Севере ли, на жарком степном юге, они всегда имели в виду план Иерусалима (или, по крайне мере, Константинополя!). И потому город жил, храня в себе память о том самом моменте, когда всех людей из него призовут на Страшный Суд, и когда спросят, был ли кто в этом городе из праведников, и помнят ли люди, живущие в этих городах их имена…

И даже за это многие грехи людские будут прощены, ибо дошла теперь очередь и до душ, которые просто не помнят о своих прошлых воплощениях, так как там было слишком много «слишком простой жизни», занятой чисто земными делами, и на дела духовные просто не хватало сил. И возможностей их души, добавим мы от себя.

Понятно же, что душа, погруженная в этот мир, спит самым непробудным сном, на миг лишь просыпаясь в моменты чрезвычайной опасности или боли.

Или смерти.      

И только тогда, на тот самый миг, она встрепенется бывало, что-то такое узрит (слог-то какой!), и… снова уйдет в сон, но теперь уже в том мире.

И так и сменяют её сны то здесь, в мире земном, то там, в мире горнем, или, скорее всего, загробном. И слушает она, конечно. Рассказы о какой-то другой жизни, но… не верит им, так как нет у неё опыта пребывания ни в Небесном Иерусалиме, ни даже в далеком городе Византии, откуда есть пошла вера на Русь-Матушку».

 

 

6.

Михалков в молчании.

Голос Михалкова за кадром.

«Как разрушить стену между тем, что уже есть, и чего пока что еще нет?

Как, зададим другой вопрос, создать это новое пространство там, за переделами нам уже привычного и до боли, до дрожи в кончиках пальцев, знакомого?

Пусть вы умеете создавать фильмы, детей, книги-эссе, буклеты для продажи того или иного товара, но как быть, если вам срочно нужно создать что-то такое, что «словами не передать, и камерой не снимается»? А если и снимается, то как-то грубо, порой даже пошло, или, которое уже через пять лет будут смотреть только подростки, да и те, в промежутки между поп корном и кока-колой.

Да и зачем, спрашивается, снимать фильм «про войну»?! Мало ли фильмов-то уже сняли?!

И хороших, и плохих.

И очень много серых».

Настил наконец-таки сделали, начали примеривать для прохода. Он немного качается, но в целом уже можно снимать.

Михалков встает с режиссерского кресла, идет сам на катер, пробует настил.

Подходят Шукшина и Адабашьян уже готовые внимать установки на очередной эпизод.

Они спускаются (Шукшину галантно поддерживает один из массовки, одетый лейтенантом НКВД). 

Михалков что-то говорит им. Они проходят еще раз по катеру, затем поднимаются на берег.

Голос Михалкова за кадром.

«Что-то просыпается в самых обыкновенных людях, что превращает их из послушного стада, согнанного на те ил иные стройки пятилетки, в неприступных рыцарей, защищающих самое святое, что есть на земле.

Любовь Бога.

И когда эта любовь приходит к ним, они становятся неприступной скалой, о которую разбиваются вражеские машины, терпят поражение вражеские армады, и о славных подвигах которых потом слагают легенды.

Но как это показать?!».

Камера на выдвигающемся кране сопровождает движущихся актеров, фотографы делают раскадровку для главного оператора, Сам что-то втолковывал переодетым охранникам, как надо передавать («из рук в руки»!) бюсты Сталина и Ленина, чтобы построить кадр.  

Тут же получается довольно смешной кадр – маленький сатрап, несущий большого гипсового Сатрапа, натыкается на выходящего из каюты помятого в своих суетных заботах партноменклатурщика.

У того в глазах ужас от встречи с Самим товарищем Сталиным, так как на мгновение он путает реальность и гипс.

- Так, хорошо, - Михалков командует телескопическим краном с камерой, - У него сразу сначала удивление, а затем паника и испуг… Так, хорошо!

Затем начинается объяснение сцены несанкционированной загрузки домашнего скарба «мадам полковницы» на катер с секретными материалами.

Вид на порт сверху из нового дома, стоящего прямо над обрывом.

- Чайку не хочешь? Нет?! А жаль! Хороший чай, индийский(!). – Тихик наливает себе полную чашку чаю из заварника. Смотрит в окно на идущие внизу съемки. – И вот так всю жизнь(!). Люди торопятся, суетятся, пытаются влезть туда, куда совсем может быть, и не надо было влезать, засовывать любыми средствами самое дорогое и нажитое, так как через момент будет просто уничтожено… Или просто пытаются выразить себя, снять своё новое кино, гораздо более лучшее, чем то, что было вчера, ан… нет! Что-то у них не то(!). Не идет(!!).

Он отходит от окна. Идет вглубь комнаты к сидящему за компьютером сценаристу.

- Ну, и как твой сюжет? Пробился?

Сценарист отключается от компьютера, смотрит на него немного осоловелыми глазами. Отрицательно качает головой.

- Во-о-о-от! Всем кажется, что стоит только залезть в карман хорошему мастеру – а Михалков между нами, все-таки хороший мастер, хотя у него и не идет этот фильм! – так сразу удастся исправить сюжет своей судьбы… Может быть это и бывает, только надо понимать, что у тебя тогда самого спросят – а скажи-ка, мой дорогой человек, есть ли у тебя право на этот новый сюжет? А?! Знаешь ли ты законы жизни, понимаешь ли, что нужный сюжет не есть твой личный произвол, а есть… некое пространство, в которое можно – или нельзя! – осадить какие-то очень важные смыслы…

Пьет чай, снова отходит к окну.

- Ведь если ты хочешь изменить какой-то сюжет, который уже идет, но в котором ты почему-то смог увидеть какой-то пробел, тогда…

Он что-то замечает снизу.

- Вон смотри, сейчас твой двойник сейчас будет учить важную даму, как ей играть… Вон, сейчас она страшно удивится, затем, еще в образе, сделает страшные глаза, мол, как её может поучать кто-то другой, кроме самого Мэтра(!!!). Вон, вон, смотри, мэтр оглядывается, но событие уже произошло, возникло нечто, чему он не был причиной… Ты что-то занес в кадр, но… так как съемки будут только назавтра, то и твои действия будут опосредованы кучей оттенков, которые может и не попадут в этот конкретный фильм, но будут коррелировать уже совсем с другими проектами.

- А как же наш проект «переносных скрижалей»?! – сценарист оборачивается от монитора, смотрит удивленно.

- А никак! Рано ему еще показаться на свет. Ты еще много, мой друг не знаешь(!). Не знаешь, к примеру, как на любой твой запрос - или проект! – жизнь будет отвечать тебе отраженным проектом, в котором будут собраны все те твои ошибки и отклонения, вызванные твоим вмешательством в эту жизнь. И как несовершенный творец ты будешь вынужден будешь пытаться исправить их. К примеру, вот ты чуть уточнил роль для мегагламурной Маши Шукшиной, а его отец в это самое время передавал свой пост на небесах нового Пантакратору – Александру Исаевичу… И что получилось?

- Что??

- И ты и мир чуть-чуть п(R)одвинули Шукшиных. Вернее, вы с миром немного изменили само пространство реализации литературных текстов. Не на много! Но тексты кинематографические пока что находились вне поля твоего зрения… Мой друг! И здесь твой литературный опыт тебе мало поможет, потому что кино – это слово, ставшее картинкой(!!). А с этим у нас тобой пока что – швах!

Тихик подходит к столу.

- У тебя много мыслей, - насчет скрижалей, крестоносцев и т.д., которые еще нужно превратить в образы, и только тогда она смогут войти  жизнь. И здесь чистыми символами уже не отделаешься! Тебя просто не поймут. Красный крест на белом плаще, к примеру, символ ордена Храма… Ну кто, мне скажи, сейчас сможет усмотреть в этом высокий сокровенный смысл? В эпоху баблоса и гламура? Или те же крестоносцы… Помнят псов-рыцарей, помнят Дон Кихота. Чтобы и твои образы вошли в жизнь, надо…           

Но здесь камера резко уходит в сторону порта, где идет на рейд готовая к утоплению в следующих днях съемки баржа.

Перемотка на несколько дней вперед — снова сцены почти что из «Титаника», снова гибель людей просто большая мелодрама, способная вызвать только немного раздражающих слез в начале фильма «Ут-2». Даже что-то юнкеров «Сибирского цирюльника», ставших вскоре окончательным гламурным брендом новых военно-державных киноверсий.        

 

    

                          Пушкин-Грилленкопф Ю.А.

WWW.PSYMOCT.COM